В конце прошлого года газета поведала читателям: поэт Николай Година удостоен Всероссийской литературной премии имени Д. Н. Мамина-Сибиряка за последнюю книгу стихов «Музыка легкого поведения». Шутник, право, этот автор! Даже грустя, готов посмеяться и над собой, и (легонько!) над нами.

   «Поэзия — что легкий жанр: сел, прироялился к столешнице и лихо выпускаешь пар под знаком нового столетия»... Вот видите, первая моя фраза этой заметки сама собой получилась в духе музыки стихов Николая Годины, собранных в его последней книжке. Она называется иронично: «Музыка легкого поведения» — почему? Отчего? Ведь по правде-то поэзия не предмет легкого чтения, если это не Барков и т. д. Поэт усмехается, но и грустит:

   Мзыка легкого поведения

   Нчью шляется по дворам,

   Нвыносимо, как понедельное

   Обывание у пилорам.

   Было дело, с двухрядкой по улицам

   Пли при погоде любой,

   Чобы отроковицам и умницам

   Силось что-нибудь про любовь.

   Постенько? Незамысловато? А как быть с ностальгией по отрочеству, по юности, как быть с той же самоиронией, которая так густо была прописана в строках прошлой книжки Годины и так сдержанно и даже нежно проглядывает в этом, по существу, грустном стихотворении?

   «Новые старые стихи» — таков подзаголовок «Музыки». И вправду, тут новые стихотворения, занявшие первую часть томика, переходят в нечто уже знакомое читателям — но и то, и это пронизано общей для всех книг Годины музыкой слова, тем же отношением к жизни, к себе, к стране и людям, и оно нашептало, напело каждую строку, каждую страницу. Вы, читатель, случайно не садовод? Скорее всего, да — так читайте, это почти про вас:

   Пставлю памятник жене

   Пи жизни в центре огорода

   З то, что в пустоплясы не

   Дла мне выйти из народа.

   Нтыкав носом в чернозем,

   Лбовь к земле воспламенила.

   Срипя, вот в рюкзаках несем

   Чо Бог дал и к чертям не сгнило.

   Верашний век пошел на слом,

   Седи кустов на травке мятой

   Зместо девушки с веслом

   Всстанет женщина с лопатой.

   Эо ведь надо же, с поддельной серьезностью воображать — уже не жену, а себя! — статуей в центре кишащего машинами города: «Сталлоне», списанный с Давида, а тот, вы знаете, с богов...»:

   Сою на площади скульптурой,

   Нтром ржавея, жду друзей.

   Пакат с напудренною дурой:

   «Мы впереди планеты всей»...

   Пэт как будто без улыбки смотрит вглубь:

   He только платья — наспех кожу

   Мняют люди на ходу.

   Вя демократия похожа

   Н цирк в тринадцатом году.

   Жучая ирония? Да нет, кое-что уцелело от этого огня:

   Сою за сроком срок без счета,

   Пчальный, как пустой сосуд.

   А вон друзья идут и что-то

   Вселое с собой несут.

   Уение увидеть и окружающее, и себя в, так сказать, смеховом ключе — это у Николая природное, безыскусственное. Вот он изображает себя в дороге, в суете, обвешанным узлами: «... стою на росстани, бедняга, обвешанный узлами весь»...

   Исразу, кроме «росстани», новые «обыгрыши» известных мест из известных творений «низкого» и высокого стилей:

   Бомжи тусуются у храма

   Пд сенью скорбного креста.

   Рди меня обратно, мама,

   Н мамы нет, я сирота.

   Пмните, как одессит, покинувший Одессу-маму, просит: «Ах, мамочка, роди меня обратно»? И вслед — отголосок Пастернака:

   Уяли праздники и будни,

   Ижизнь мне больше не сестра.

   А будущее светлым будет

   Хтя б до вечера с утра.

   Н стану больше цитировать Годину, xoтя хочется делать это неоднократно. Как-то однажды он сказал мимоходом: «Больше не пишу стихов — перехожу на прозу». Нет, пишет, и здорово пишет! Тонко чувствует язык, крепко владеет стихом, легко играет словом, мастерски лепит образ, попросту и душевно говорит со мной, с вами... И все-таки не удержусь, напоследок приведу еще одно стихотворение, посвященное известному южноуральскому архивисту, историку, краеведу Владимиру Боже:

   Кк с Богом, побеседовал с Боже.

   Гдина незаметно на душе

   Утановилась по календарю.

   Пвеселел и даже вот острю.

   Мхну, пожалуй, я в свое село:

   Зленой травки захотел зело,

   Содить к дружкам, схороненным в лесу,

   Хрошей водкой выплакать слезу,

   Нмного поворчать по старшинству:

   Иь, разлеглись, а бабы жгут ботву,

   Вбивают грядки, пробуют редис...

   А жизнь прошла, хоть понову родись.

   Пошла? Что-то незаметно: вот она, в строчках, которые отражают живую, молодую жизнь, остро очерчивают все вокруг и по-свойски говорят с нами.

   P. S. He могу не упомянуть выделенные в особый раздел («Страсти по В. Л.») пять стихотворений, написанных при жизни Виктора Астафьева и после его смерти. Вот последнее:

   Сов нет.

   Тлько слезы.

   Ивсе...