В блокадном Ленинграде юная медсестра начала вести дневник

   …Острый, колючий ветер с Невы легко проникал через ветхую девичью одежонку. Чтобы сохранить остатки тепла, Фаина и Лелька старались на ходу поплотней прижаться друг к другу. Когда, казалось, не оставалось уже никаких сил сопротивляться холоду, забегали в ближайшую булочную погреться.

   В внутреннем кармашке пальто у обеих девчонок тоже хранились заветные хлебные карточки, но они старательно оттягивали момент, чтобы их отоварить. Однако дорога до здравпункта была долгой, и как ни крепились они, но выкупали-таки заветную краюшку и тут же жадно съедали ее. И эти 125 граммов зачастую были единственным кусочком съестного в ссохшемся донельзя желудке…

   Одно желание — поесть

   Оьга Платонова, девчонка из села Кукоево под Ленинградом, попала в северную столицу после окончания седьмого класса. Училась в индустриальном техникуме, позже поступила в медицинскую школу. Выпускные экзамены там как раз совпали с началом войны.

   — Утром 22 июня мы с однокурсницей приехали на Варшавский вокзал из пригорода, где снимали квартиру, и были удивлены гнетущей тишиной, царившей на вокзале, — вспоминает сегодня Ольга Анатольевна Блохина. — Люди толпились вокруг репродукторов, напряженно вслушиваясь в голос диктора. Война? Нам это известие страшным не показалось, ведь не так давно прошла финская, мы даже не заметили ее.

   Н Ольга ошиблась… Блокада стала ощущаться уже в сентябре 1941 года, когда норма хлеба сократилась до маленького куска. Осень выдалась холодной и неприветливой. Голодные замерзающие люди в неотапливаемом городе быстро теряли силы. Нередко ленинградцы замертво падали прямо на улице, и никто не делал попытки поднять их. Только девочки-дружинницы собирали бездыханные тела и спускали в подвалы домов. В скверах тропинки с двух сторон были окружены штабелями трупов, сложенных в виде поленницы дров.

   Вдекабре Ольгу призвали в армию. Вместе со своими ровесницами она организовывала госпиталь, принимала первых раненых, выращивала овощи для больничного стола. В марте 1942 года на улице Марата открылась первая общественная баня. Вот тогда-то девчата впервые увидели, какими они стали…

   — Нас водили туда строем, сначала партия мужчин, потом женщины. Разделись… Кожа и кости, ходячие скелеты. Все чувства в нас атрофировались, кроме одного — постоянно хотелось есть. Днем, ночью, во сне, на работе одно желание — наесться досыта!

   Лтом Ольгу положили в госпиталь «на откорм», так как от 70 довоенных килограммов в крепкой когда-то девчонке осталось немногим больше половины. Там она и начала писать свой дневник — живое свидетельство страшных блокадных дней.

   Две ложки гороховой каши

   Саренький блокнотик в черной дерматиновой обложке прошел в кармане Ольгиной гимнастерки через всю войну. Желтоватые страницы в едва различимую клетку, записи сделаны аккуратным, разборчивым почерком. Иногда перьевой ручкой, чаще простым карандашом. Карандашные записи отчасти стерлись, но чернильные различить достаточно легко. О чем же писала 20-летняя блокадница?

   «31.08.1942 г. Впервые проснулась на больничной кровати. Полежала, поплакала. Позавтракали: 200 г хлеба, 20 г масла, каша, а сахар не дали. Будет только вечером. Повели на рентген. В обед — щи зеленые, рисовая каша и кусочек брюквы. Ужин: винегрет, стакан соевого молока. Во сне видела мамочку дорогую свою, о ней только и думаю. Где папа? Тоже не знаю, что с ним. Ведь он не напишет мне ни строчки, он неграмотный.

   2.09.1942 г. Рентген показал, что в легких есть туберкулезные очажки. Мне выписали добавочного хлеба 200 г.

   3.09.1942 г. Решили с Ниной замаскировать двери, чтобы не просвечивали. Собрали гвоздей, нашли чем их вбивать. Вбили, повесили одеяло, окно закрыли, но, к нашему несчастью, пришла медсестра и сказала, чтобы выключили свет, потому что окно плохо замаскировано. Так что наши труды напрасны.

   5.09.1942 г. Все говорят о доме, о том, куда пойдут после госпиталя — кто к сестре, кто к маме. А мне идти куда? Кто встретит меня? Никто…

   9.09.1942 г. В завтрак наплакалась: Полина взяла кашу лишнюю и запрятала в мою тумбочку. Сестра нашла и подумала на меня сначала, но потом, конечно, выяснила, кто виноват.

   10.09.1942 г. В завтрак сегодня даже кофе не дали. Только каши гороховой две ложки и чай.

   Рада пальцы себе отглодать

   12.09.1942 г. Услышала сегодня, что наши сдали Новороссийск. Ни от кого нет писем. Все меня забыли, никому я не нужна стала, когда заболела. Но что делать? Сейчас такое время, каждый старается только для себя. После обеда настроение такое плохое было! Есть хотелось так, что рада была себе пальцы отглодать.

   14.09.1942 г. Врач окончательно меня расстроила. Говорит, что эвакуировать меня нельзя. Какая я несчастливая, нигде и ни в чем мне нет счастья. Но придется ждать. Только жалко мамочку. Увижу ли ее и поживу ли с ней вместе?.. Катюше знакомые девчата сказали, что демобилизуют не только младших сестер, но и военфельдшеров. Держу надежду, что попаду в резерв, и там скорее, может быть, демобилизуют.

   15.09.1942 г. Спросила врача насчет демобилизации, она осталась очень недовольна этим, подумала, будто бы я не хочу работать. Но ведь дело не в этом, а в том, чтобы подкрепиться хотя бы немного дома. Скорее поправлюсь — скорее смогу работать. Потом зашел начальник нашего отделения, сказал, что меня переведут в санаторное отделение. Но все же мало радости и от этого.

   18.09.1942 г. Не могу я не думать о том, как хорошо дома у мамочки, а я туда не могу уехать. Согласна уехать в том, в чем здесь хожу. Ничего мне не нужно, только бы уехать отсюда, и все. Ох, сил моих уже нет, все выболело в груди моей.

   19.09.1942 г. Медсестра велела идти в санаторное отделение. Здесь вид, конечно, лучше, и мебель мягкая, и зеркала. Но порции такие же маленькие, как там.

   20.09.1942 г. На новом месте спала плохо, кровать жесткая, да еще девушка ночью стонала. На завтрак дали дрожжей, кашу и стакан кипятка с молоком. На обед дали суп, на полдник — несколько редисок и 200 г хлеба. В ужин — опять хлеб, биточки из пшена и кипяток с молоком. Еще в ужин Нина отдала мне свой хлеб за варежки, которые я ей подарила. В общем, сегодня я съела целый килограмм хлеба за день. И все равно еще бы ела.

   Видно, нет для меня счастья

   21.09.1942 г. После завтрака пошла в 12-е отделение, чтобы переодеться и уйти в город. Но мой побег не удался: никак нельзя было через забор перелезть, все время часовой ходил с винтовкой. Так и пришлось уйти ни с чем.

   …Дождемся ли мы конца войны? Вздохнем ли свободно? Все так надоело, а когда выпишут, то тоже нечего ждать. Попаду в резерв — опять как лошадь работать. А кормят как? Опять хряпа (капуста. — ред.) и гороху одна ложка. Или хряпа и селедка. Ох, что делать? Уж придется, верно, все пережить, пока не околеешь.

   22.09.1942 г. Сегодня новостей много. И полдника не было, и занятия будут теперь проводить — изучать винтовку, пулемет. И чтобы вставать в 7 часов, и до отбоя в кровать не ложиться, и работать — мыть окна, кирпичи носить. Разве так поправишь здоровье? Ноги мои еще хуже болят.

   …На порцию табаку выменяла пайку сахару, а еще на две пайки и 30 рублей денег дали мне 6 порций масла по 15 г. И то хорошо. Что мне табак? А масла почти 100 г, хорошо мне, дистрофику. Такое чертовское настроение, не хочется жить. Хоть бы конец какой скорее — или смерть, или уж жить по-настоящему, а не существовать. Да нет, видно, для меня счастья, такой уж я уродилась.

   23.09.1942 г. Сегодня в завтрак хорошо подзаправилась. Вчерашнее масло на булку толсто намазала, в палате съела и более или менее сыта стала. Доктор сказал, что скоро меня выпишут.

   30.09.1942 г. Сходила в магазин, купила себе котелок. Сегодня последнюю ночь спала на этой госпитальной кровати, теперь придется спать на топчане в резерве. Но что делать? Поспим, не привыкать. Уж за войну-то ко всему привыкли.

   1.10.1942 г. Чем судьба моя решится? Надоел этот резерв… Нет, все же Нинка нечестно поступила, потому что кроме нее некому было взять мой ремень и отсыпать зубной порошок. Ну и черт с ней, на этом не наживется! Вот только где мне теперь ремень взять? …Выписалась из госпиталя около 4-х часов, хотела пойти на рынок, но в воротах стоят патрули и милиционеры, проверяют документы. Пришлось купить на улице у дядьки брюкву за 60 рублей и идти в резерв…»

   Жили как жилось

   Оьга Анатольевна достает старые фотографии. Вот она в окружении однокурсниц по медшколе, остроглазая, с задорными кудряшками и крепкими щеками. На обороте дата: июнь 1941-го.

   А вот маленький снимок блокадной весны. Кажется, что на нем запечатлен совсем другой человек: впалые щеки, резко очерченный, заострившийся нос, провалившиеся глаза, гладко зачесанные волосы. Разница в датах — меньше года…

   Псле госпиталя Ольга Платонова попала в распредроту, потом — в 12-й строительно-дорожный батальон, о чем в блокноте записано так: «Что будем делать в такой грязи на дорогах? Просто не представляю! Строить дороги сейчас, а потом чинить их и регулировать движение? Как порассказали нам девушки, так просто ужас берет. Ох, что будет…» И месяцем позже: «Сидим на нарах как тюремщики какие-то. Да, все это вспомнишь потом и без записи: как копали канавы, как работали в лесу, как переносили бревна. Как утром не хочется вставать в половине шестого, а после завтрака тащиться на политзанятия. И как не хочется на работу!».

   — Ольга Анатольевна, войну часто вспоминаете?

   — Теперь нет. Раньше часто снились немцы — единственное, чего я по-настоящему боялась в блокаду. Утром проснусь и с опаской в окно выглядываю: кто по улицам ходит, наши или немцы? А так не боялись ничего. Не горевали, не плакали, никак не реагировали на смерть... Жили как жилось.

   За годы блокады погибло, по разным данным, от 400 тыс. до 1 млн. человек. Так, на Нюрнбергском процессе фигурировала цифра в 632 тысячи человек. Только 3% из них погибли от бомбежек и артобстрелов, остальные 97% умерли от голода