— Ну, что я говорил?! — по голосу чувствуется, как радует Калугина наше удивление лесным чудом.

   ...Она действительно впечатляла. Нет, поражала. Вопреки всем законам, сломленная лиственница не погибла, не осталась одиноким ущербным деревом, а дала побеги там, где прошел слом от удара молнии. Считаем изогнутые, как бивни мамонта, потом устремленные строго вверх отростки. Один, два... шесть, семь! Семь красивых, толстоватых уже в обхвате листвянок — и все из одного ствола, от одного корня!

   Древо жизни

   Рдом еще две старые лиственницы. До самой земли склонили сухие, поросшие мхом ветви. Полумрак, тишина... и тайна. Как же сохранился среди обычных берез и сосен, больше похожих на поросль, этот участочек прежней могучей уральской тайги? Благодаря древу жизни? Кора его под рукой шершава, запашиста, крепка.

   — А в моей жизни шесть парадов было... — в раздумье говорит Калугин.

   — Каких? На Красной площади?

   — А какие еще бывают? Под Новый год, 1958-й, вернулся домой. Четверо нас, кто служил тогда в Москве: Тихонов из Смородинки, Николаев, вот я с Ленинска и Семенов с Известкового. Тихонова уже нет, и мы все инфаркты получили. Парады даром не даются. Это красивое зрелище, но страшное. Когда идут танки, летят самолеты, они же низко пролетают — волосы дыбом встают. В это время все птицы поднимаются над Кремлем. Гвалт такой, шум! И потом, столько людей... Когда маршируют по площади солдаты, даже кант на фуражке должен четко просматриваться от первого до последнего. Да, это зрелище красивое, но страшное...

   Был я на приеме в Кремле. Никита Сергеич тогда любил показывать русскую гвардию. К нам приезжали Гуно, Сукарно, Индира Ганди. Вот я их всех видел. Сукарно даже руку пожимал. Тогда показательные учения проходили. Осень, грязь, а он в шинелишке. Худенький такой, засох. Шапку ему привезли, галоши — они большие, с него слетают. Впереди офицер шел, нас предупреждал, что руку гостю только подержать.

   — Не давить, а то, наверное, там человек сорок стоят?

   — 40... 370 стоят!

   — И он каждому?

   — Каждому руку пожимал. В Кремле Никита Сергеич везде ходил. Небольшой ростом был, где-то метр 60, не больше. Плотный такой. При встрече он нас похлопывал по плечу. А меня вот... Я его задевал два раза, думал: ну, хлопни! — нет.

   — Сильно задевал, наверное, далеко отлетал.

   — Нет, мы выучены были. Хоть силенка имелась. Вот пушка, сейчас «Шилкой» называется, три с половиной тонны. Расчет — шесть человек, седьмой — сержант. Так я за шкворневую лапу хватаю, а шестеро выкатывают. Вот такие люди были. Тогда страна после войны немного оклемалась и в первую очередь снабжала армию новым оружием. Автоматы Калашникова сверхсекретные, не дай Господь, гильзу потерять! Потом карабины пошли…

   Рсская гвардия... Владимир Васильевич Калугин и в 70 с небольшим плечист, крепок, статен. Давно примечаем: на земле уральской есть племя, особый род высокорослых людей, рассудительных в словах и основательных в делах. Они как будто и похожи друг на друга…

   — Еще задолго до парада начиналась подготовка. На танках, тягачах, танкетках в то время накатывали по 1200 километров. И ходили они только на второй передаче. Это сколь же мото-часов! Машина блестит, а сердце у нее — как у меня уже! После в сельское хозяйство их списывали.

   Вдень парада у Исторического музея стояли два танка, начерчены были линии, канаты приготовлены, натянуты — не дай Господь, у какой машины на площади оборотов будет меньше или заглохнет! Мигом выдернут! Доходишь до тех линий. С одной стороны Исторического две машины идут, и с другой две. Они должны сойтись так, чтобы вот от первой до последней нитку натяни — ровно было! Да. Это же такая страна! И потом, показать ее мощь — это непросто!

   Кк доходишь до линии — раз, нажимаешь на педаль, и она уже идет ровно. А сойдутся машины за музеем, там на трибунах стоят гости, наши представители. За Мавзолеем же — иностранные. Я ездил всегда на крайней справа. У меня в руке, значит, флажок, а тут автомат. Ель там у стены была высокая. Вот я смотрю, как до ели доезжаем, поднимаю флажок и обратно за автомат. И все поворачивают головы к Мавзолею — приветствуют гостей, правительство.

   А как доходим до этих «фашистов» — голову прямо, нос кверху — вот им! Так-то вот! В увольнение пойдем, так вьетнамцы, китайцы — офицеры уже, у нас в академии учились, я-то еще сержант — далеко, метров за пять, честь отдадут и проводят взглядом. Да. Посмотрели бы вы на нас в развернутом строю перед парадом… Это же богатыри стояли, витязи!

   Псле парада, не всех, а тех, кто на «отлично» прошел, приглашали в Кремль. Тебя привезут в Лефортово в казарму. Разделся, оделся снова — и в автобусы… и в Боровинские ворота. Там уже пешочком. Жукова вот как вас видел. Но, не знаю, не выдерживал я его взгляда.

   — Почему?

   — Он какой-то железный человек был, что ли... Тоже с Никитой одинакового роста, но плечист. И не видел я, чтобы он улыбался — всегда ровный, серьезный. Как раз на дежурстве был, когда его сняли. Утром докладываю командиру дивизиона: так и так. А уж потом часов в 12 сообщение пришло — сняли.

   — Что интересного еще помнишь с тех времен?

   — С тех времен… — усмехнулся Калугин. — Вот привезли меня отсюда, из кустов. В парадный подъезд заходим, а я в болотных сапогах. В армию так и пошел, старенькие были. А там, значит, знамя дивизии Таманской, знамя полка 73-го и знамя дивизиона нашего — резерва Главного командования. От дверей прямо две колонны, часовой стоит — первый пост. Когда завели, подумал: во в Москве какие статуи, человек ровно — красота! Офицер стал проходить, часовой ему честь отдал, а я — вот это ладно, куда попал! Потом сам 36 раз там стоял. По часу на посту том. Дежурный напротив сидит. Чуть что-нибудь сползло — выйдет из-за стола, поправит. Особенно утром, когда приезжал командир дивизии, стоишь как штык!

   — Да, служба интересная, но не завидная, наверное?

   — Вот я не каюсь, что там служил. Во-первых, кормили нас сытно, парадные войска ведь. Самое страшное — не съесть обед. Старшина сзади ходит, кричит: «Рядовой такой-то, почему не скушал? Завтра в медсанбат желудок проверять». Вот так-то было. Ну и дисциплина, конечно, строгая. Но я посмотрел Москву, побывал в Кремле, в Оружейной палате, в Третьяковке, в Мавзолее. В праздники девчата приезжали из МГУ. Пели, танцевали. На столах чего только нет! Виноград лежит, так кисть килограмма на три — отборный. Надо суметь предложить, угостить девушку. Всему этому учили.

   «Подмосковные вечера»

   В1957 году фестиваль проводили молодежный. Съезжались отовсюду, а негры — я не знаю, видимо, разболтанные люди, что ли — они к нашим девушкам приставали, ловили их. Так нас оденут в спортивное трико, тепло было, лето — и «патрулировать». Как увидишь что-нибудь неладное, поймаешь этого негра, за руку схватишь, загнешь — пой «Широка страна моя родная!» или «Подмосковные вечера». Ниче, поет! Ну, такие львы мы были.

   Павная речь у Васильича, необычна для нашего времени. Будто обкатаны круглые слова. Так и кажется, бежит реченька по камушкам, сказывает быль не спеша …

   — Телевизор у нас стоял, КВН старенький — сломался. Я уж сержантом был, решили собрать деньги и купить «Рекорд», первые тогда появились. Командир дивизии узнал, приказал раздать немедленно — нельзя. Комсомольское собрание созвали. Я там, значит, выступил, говорю: «Ну, нельзя самим купить, хорошо, а страна-то, что, дойная корова, что ли: дай, дай! А мы, такие лбы, лежим тут, нас и накормят, и спать уложат, и охраняют еще! Раз нельзя собрать деньги, тогда надо заработать их. Страна сейчас на уборке урожая, а мы только проедаемся!»

   Уром меня в штаб. «Ну, что, уралец, хорошо говоришь, посмотрим, как работать будешь. Вот майор Гаманюк, с ним поедешь работу искать». Слушаюсь! А про себя думаю: вот это да! На Киевском вокзале нашли — вагоны стали разгружать. Я за старшего, дали нам машины, привезли солдат — и давай вкалывать. За три дня заработали телевизор, стабилизатор и кабель.

   Пиехали, докладываю. «Ну, молодцы. Теперь в ленкомнате найдите место и поставьте туда». Сколотили тумбу, а на телевизор я сделал железный ящик и замок — это где крутить. Командир дивизиона пришел, посмотрел и говорит: «Красиво, хорошо… А замок зачем?» Я отвечаю: «Товарищ майор, всем охота покрутить, ненадолго ведь» — «Снять немедленно». Пришлось сдирать.

   Лдно, прошло дня три — опять вызывает командир. «Ленкомната большая, но пустая. Там должен быть боевой путь части. Подбери себе людей, которые смогут изготовить это». Подобрал, и удивительно, ребятам 18-20 лет, а какие уже мастера! Это уникальные люди были! Смастерили мы на четырех тумбах-колоннах карту боевого пути и портреты офицеров и солдат-отличников внизу. Фанеру отполировали, покрыли лаком, затем краской под мрамор. Да так, что командир дивизии решил убедиться: стукнул легонько ногой — нет, пусто, не мрамор!

   Послужил еще месяца три, опять вызывают и говорят: «Давай принимай комсомольские дела, сержант Калугин». Я в ответ — так это же выборная должность? «Ну, завтра будет собрание, выберем». Отказываюсь за незнанием… «Ничего, поможем». И вот выбрали меня, и 1,5 года был я секретарем комсомольской организации отдельной части резерва Главного командования. Вот так, «из кустов» мужик…

   — А поднялся, как это дерево.

   Дух гвардейца

   Эо дерево… Вообще-то цель встречи с Калугиным — посмотреть, где был когда-то богатый золотом Каскын. Владимир Васильевич, бывший горняк, исходивший эту землю вдоль и поперек, взялся помочь нам. Дорога на Каскын вела через Осьмушку… Первый намытый им отвал золотоносного песка, дом, где родился и вырос, яма, что от дедова балагана еще осталась. Каменуха — низенький домик из дикого камня — а сколько напомнила! Здесь прошли счастливые годы. Здесь жизнь дарила тепло семейного очага, радость детских улыбок.

   Н реке Миасс у крутых известковых скал вспомнилось, как еще пацаном ловил пескарей, как трепетало сердчишко в темноте береговых гротов и узких щелей. А на этом пригорке лежал с друзьями в голодный послевоенный год, корчась от боли — не подрассчитали, объелись зерна из собранных на поле пшеничных колосьев. Ладно, мать беду почувствовала — запрягла лошадь, нашла.

   Кк часто бушуют над землей нашей бури, но и тогда не все деревья им под силу. А порой и сломленное даст росток, устремится к свету! Жизненную силу не избыть из сердец крепких духом!