Ничто так ярко и неприязненно не вспоминается, как война – Великая Отечественная.

   В4 часа утра 22 июня 1941 года что-то где-то громко стреляло, с рассветом, километрах в семи от села на бреющем полете носились – очень быстро, со странным ревом самолеты... Это повторилось и часов в 8—9—10... Какие-то маневры? На Украине, где мы тогда жили, недалеко от старой польской границы маневры проводились частенько.

   Псле 12 часов дня из соседнего большого селения, где в сельхозтехникуме был единственный на округу радиоприемник, пришла страшная весть: Германия пошла войной на Советский Союз!

   Дя два, три спустя из села послали 10 телег с людьми, вооруженными лопатами, топорами, по 10—12 человек на телеге, ночью (чтоб не видел враг) за 50 километров на запад рыть окопы. Ехали всю ночь. На утро стали в лесу, чтоб покормить коней и... услышали выстрелы, пулеметные очереди, одиночные сильные взрывы, рев самолетов... Что там?! Не у кого спросить... Когда совсем рассвело, услышали какие-то шумы, крики, плач, стоны... Вскоре метрах в 300 от нашей стоянки пронеслись в испуганном галопе кони, запряженные в телеги (много телег), на них люди орали, визжали, рыдали... На линию окопов налетели самолеты немецкой штурмовой авиации и, бомбами – небольшими, противопехотными, из пулеметов, — расстреляли насмерть многие сотни, тяжело ранили наших людей, рывших окопы. Мы возвратились, не доехав до места. Затем бомбили наше село, сбрасывали листовки: «Долой жидовско-коммунистическую власть...»

   Ночью 10 июля к нам в село пожаловал обоз немецкой армии. Немцы своевольничали: стреляли кур из пистолета, убивали коров на мясо, свиней, разорили колхозную пасеку... Из села вывезли четыре семьи евреев, в соседнем селе расстреляли 240 евреев (свыше 70 семей!).

   Вначале 1942 года из нас, сельчан, отобрали 27 человек и повезли... Мы не знали куда и зачем. Через неделю попали в концлагерь Освенцим. Там нас «фильтровали»: «Bolscheviki, komunisten, yuden...»

   И Освенцима нашу группу отправили куда-то. Догадывались, что на работы. Оказалось, будем трудиться в сельском хозяйстве. Разыграли нас между собой фермеры — кого кому.

   Взвращаясь с работы, встречали юношей на велосипедах, немецких подростков. С нескрываемым интересом осматривали они нас. Почуяв нашу беззащитность, глядя на наш ужасающий внешний вид, придумывали разные дразнилки, например, как мы сморкаемся двумя перстами оземь. Взрослые же часто обзывали нас «руссише швайн». Так мы и выглядели, что греха таить.

   ...Мы были поражены и удивлены, увидев красоту, благоустроенность немецких сел, фермерских хозяйств. Что сельские улицы мощены – вроде как само собой, но... даже проселки.

   М были «ostarbeiter», бесплатная, дармовая рабсила. Относились к нам подчеркнуто неприязненно. Выполняли всякую крестьянскую работу: доили коров, кормили их, кормили свиней, кур, коней. Все это нужно было и вынаваживать, около 25 тачек навоза ежедневно. Доил 10—12 коров вручную, иногда помогал работник поляк, тоже юноша, старше двумя годами. Кормили нас очень скромно. Одеваться было не во что. Я носил брюки рваные, дырки на них скреплял проволокой. На ноги немец дал долбленки – деревянные. Без носков, портянок у меня сильно потерлись ноги. Рост мой был 1 м 55 см, а то и ниже. Вес осенью 42-го года — 39 кг.

   З три года пребывания в Германии – лишь один раз мылся в бане (под душем).

   Нкоторые фермеры содержали своих рабочих более достойно: и кормили хорошо, и давали одежду. Меня кликали Kleine Russki (маленький русский).

   Нмка-хозяйка frau Warns часто била меня: плохо вымыл фляги из-под молока, неправильно доил корову, разбил фаянсовый горшок, выбросил (в обед) червивую картошку в окно, неправильно зарезал курицу (мне поручили такую работу). Однажды меня избил молоденький Hitlerugend по дороге в лагерь, чтоб показать своей возлюбленной, как он силен...

   Самое страшное, нечеловеческое унижение, издевательство я пережил, когда меня отправили на запад, к морю – строить железобетонные доты. Каторжный труд весь световой день, иногда и ночью. Разгружали цемент, песок, загружали в бетономешалки, носили на себе либо волоком арматуру. Работали и в дождь, и в снег. Кормили... абы не сдохли. Если удавалось найти кочешки от капусты – съедали, яблоки полугнилые тоже ели... Еду давали раз в сутки: чашка баланды да два бутербродика с искусственной колбасой. Спали в пустых коровниках на соломе, плотно прижавшись друг к другу. Заедали вши.

   Онажды услышал польскую речь, невдалеке стоял охранник в немецкой форме, разговаривал с таким же, как я, но поляком. Я подошел: «Что тебе надо?» – спросил по-немецки: «Да вот, речь польскую услыхал, интересно стало».

   «Пан муви по-польску?» – спросил охранник.

   «Так, — сказал я. — У меня бабушка полька, Мажина Голынска».

   Пговорили... Откуда я родом, где у немцев был до этого. Поляк удалился, вскоре возвратился с немцем: «Иди с ним. Пройдешь дезинфекционную камеру, тебе дадут документ, и ты вернешься на биржу труда – там скажут куда тебе...»

   Врнулся к немцу-фермеру. Он мне посочувствовал, хорошо накормил. Я двое суток спал. Шел 1945 год! Вторая половина января.

   Н четвертый день после окончания войны, 12—13 мая 1945 года советский офицер, старший лейтенант по имени Костя, собирал нас, приказывая никуда не скрываться, для возвращения на Родину. Мы ликовали!

   Пначалу был лагерь Плагенкруг, затем нас перевезли в лагерь для перемещенных лиц в Дельменгорст, под Бременом. Оттуда на американских машинах, через Гамбург, через речку Эльбу – на советскую зону оккупации Германии в г. Пархим, в спецфильтрационный лагерь № 212. Вот там-то страшно было! Нас считали – всех! — предателями, изменниками Родины. При допросах с пристрастиями некоторые не выдерживали (там, в этом лагере, были и военнопленные, как и в Дельменгорсте), кончали жизнь самоубийством.

   З полгода путешествия-этапирования видел много последствий войны: разрушенные

   Гмбург и Берлин, сожженные автомашины и танки с обгоревшими трупами немцев-танкистов. В Восточной Пруссии, останавливаясь временными лагерями, рыскали по брошенным немецким крестьянским домам в поисках пищи. Находили баночки-консервы в погребах, с капустой, либо чем-то непонятным, но съедобным...

   Книгсберг в 1946 году изобиловал трупами тамошних немцев: стариков, женщин, детей, юношей, умирали все от голода, болезней. Нормальные наши люди жалели их, как ни в чем не повинных, злые же говорили: «Так им и надо! Это им за гибель наших и в лагерях, и на фронте».

   * * *

   Лвиную долю своих усилий человечество тратит на войну с самим собою (или на борьбу с самим собою). Войны начинают сильные мира сего, от переизбытка сил и от умопомрачения. Воюют руками своих холопов, батраков.

   Н Ганс на Ивана, ни Иван на Ганса войной не пошли бы сами по себе: им надо детей растить, хлеб, дома строить. Смерть сыновей ни немецкой матери не нужна, ни русской: все матери плачут одинаково от потери сыновей.